Моя яблоня была вся в белых цветах а каждый цветок

Когда я, как говорится, стану человеком — буду сам зарабатывать свой хлеб, иметь свой угол, — вот тогда первым делом я заведу пса.

Потому что жизнью своей я обязан собаке.

То есть, конечно, своей жизнью я обязан родителям: отцу и матери. Отец мой, Прохоров Геннадий Петрович, был армейским капитаном. Мать, Прохорова Тамара Александровна, была военфельдшером. Поженились они на фронте, а после войны вместе с той частью, где служили, обосновались в городе Ашхабаде. Здесь-то я и родился.

А в ночь на шестое октября 1948 года произошло ашхабадское землетрясение. Город рухнул, погребя под своими камнями людей. В том числе и моих родителей.

Вот так — провоевали всю войну, и не тронули их пули, а уже при полном мире, тихой ночью, в покойном сне придавила упавшая стена.

Но как же уцелел и спасся, остался жив я сам? Ведь и я был в ту ночь вместе с ними, в той же комнате, спал в своей детской кроватке…

Ничего этого сам я, конечно, не помню — ровным счетом ничего: ни землетрясения, ни бедных своих родителей, ни своего чудесного спасения. Ведь мне в ту пору еще и двух лет не исполнилось.

Но впоследствии одна женщина, приехавшая навестить меня в детдоме, рассказала мне все, а она это знала вполне достоверно, потому что была сослуживицей отца с матерью.

Она привезла мне гостинцев, всяких конфет и пряников, а потом, утирая слезы, поведала такую историю.

Будто в нашей семье была собака, овчарка по имени Рекс. Она, как и положено собаке, верно служила хозяевам, но больше всех любила меня, хотя я и был совсем маленьким, — она сторожила меня, когда родителей не было дома, приглядывала.

И вот в ту самую ночь, когда ашхабадские жители спали, а до толчка оставалось еще несколько секунд, собака услышала, как изнутри загудела земля (они ведь, животные, гораздо раньше людей такое слышат и раньше чуют беду), и тогда она вспрыгнула на мою кровать, вцепилась зубами в рубашонку и одним махом выскочила в окно: оно оказалось открытым, потому что ночь была очень душная. И тотчас обрушился дом.

Об этом удивительном случае, насколько я знаю, до сих пор рассказывают ашхабадцы.

Что же дальше? Меня определили в детприемник, но не в самом Ашхабаде, а в Липецке, ведь таких, как я, оказалось много — нас и приютили в разных городах.

Вообще-то у отца с матерью были какие-то родственники — мои дяди, тети, — и они вскоре после землетрясения появились в Ашхабаде, чтобы поделить меж собой оставшееся под обломками барахло. Однако никто из них не выразил желания забрать меня под свое крылышко, рассудив, очевидно, что государство сумеет гораздо лучше воспитать из меня достойного гражданина. И полагаю, что они были правы.

Об этих родственниках рассказала мне все та же приезжавшая в Липецк женщина. Кроме конфет и пряников, она привезла мне фотографию отца с матерью — они там вместе на карточке, в военной форме, с медалями, улыбаются, очень молодые. На обороте фотокарточки она написала адрес кладбища и номер могилы, где лежат мои родители, чтобы я, когда вырасту, съездил в свой родной город, пришел туда,

Я берегу эту фотографию. Не только потому, что она — единственное, оставшееся мне на память об отце и матери. И не потому, что я непременно, как только у меня окажутся достаточные деньги, чтобы оплатить дальний проезд, поеду в город Ашхабад и найду там кладбище, могилу…

Нет, тут есть еще одна причина.

У детдомовских, у таких, как я, круглых сирот, это пунктик. Сызмальства их больше всего на свете мучит вопрос о родителях: кто они были, отчего их нет, куда подевались? Никто никогда не поверит и не может поверить, что родители — мать или отец — просто так отказались от своего ребенка. Оставили на вокзальной скамейке. Подбросили на чье-то крыльцо. Либо даже явились в детприемник честь честью и с рук на руки сдали сверток: нате, мол, держите, а нам не надо, у нас другие планы…

А между тем в большинстве случаев так и бывает.

Но не приведи бог хотя бы намекнуть кому-нибудь из нас, что, дескать, ты — подкидыш. Кто поменьше, тот за палец укусит, а побольше — ив морду даст.

Потому что такой вариант никого, конечно, не устраивает. Никому не охота с пеленок презирать человечество.

По этой причине любой из детдомовских знает о своих предках даже больше, чем тот, кто самым благополучным образом вырос при родителях. Вс? знают. Во всех подробностях. У кого погибли на войне. У кого в море утонули. А у кого сделали себе опасную прививку ради научного опыта, и опыт этот не удался.

Из десяти подобных историй девять выдуманы. Сами выдумывают. Это черт знает до чего горазды наши изобретать и выдумывать такие вот истории.

А к тому, что заранее хочу отмести все возможные подозрения. Может, кому-нибудь покажется чересчур уж невероятным то, что я рассказал о себе самом.

Читайте также: Как сделать цветок из жестяной банки

Так вот, фотография. Она всегда со мной. И оборот ее: адрес, номер.

Между прочим, та женщина, которая приезжала ко мне в Липецк, оставила еще адреса моих дядей-тетей. Наверное, чтобы я им письма писал, поздравления к праздникам.

Но вот чего не знала даже та женщина, и чего я не знаю, и что мне очень бы хотелось узнать (то есть я ничего не пожалел бы на свете, чтобы разузнать и выяснить) — это куда подевалась собака — овчарка по имени Рекс, которой я обязан своей жизнью.

Конечно, в те трудные и отчаянные дни после землетрясения кому могло быть дело до какой-то бездомной собаки: тогда ведь и людей сколько оказалось бездомных. Не до собак там было, наверное.

И все же что с ней после сталось, с этой хорошей собакой, потерявшей хозяев? Бегала, небось, по городу, металась голодная, выла по ночам… Хорошо, если приняли ее в дом какие-нибудь добрые люди. Еще лучше, если взяли ее к себе горные пограничники или, допустим, милиция — они ведь в собаках понимают толк. Тогда я спокоен за Рекса. Но если… Иногда я встречаю на улицах да по дворам всяких бродячих, ничейных псов. Они роются на вонючих помойках. Завидев идущего мимо человека, слегка повиливают хвостом: мол, проходи, не бойся, не укушу, — а сами, бочком-бочком, опасливо отодвигаются в сторону, готовые броситься наутек; вдруг тот прохожий человек нагнется за камнем…

В свой первый же отпуск, который мне дадут, когда я буду работать, я съезжу в город Ашхабад.

И на первую же зарплату, которую я получу, куплю себе овчарку, щенка. И назову его Рексом.

Этой возможности уже недолго ждать. Скоро мне стукнет семнадцать. Получай бумагу о среднем образовании и иди на все четыре стороны.

Можно, конечно, попробовать выбиться в студенты — авось, примут. Но это значит снова учиться, опять кантоваться на койке общежития, получать студенческую стипендию… Нет, право же, этого я и сейчас нахлебался досыта.

Уж куда соблазнительней податься в дальние края, в прекрасные края, вроде тех, откуда мне шлет иногда письма один мой давний приятель. Он сообщает, что жизнь хороша, и ребята что надо, и девушки там на подбор, и получает он на руки двести пятьдесят в месяц.

А разве мне это заказано? Вот я, молодой человек, жаждущий романтики, сажусь в поезд, ту-ту — и передо мной открываются неведомые горизонты, и там, впереди, уготованы мне и первый успех, и первая слава, и первая любовь, и первое разочарование…

— Ну, а что, если — говоря как на исповеди, хотя я и не знаю, как там бывает на исповеди, — если в мои неполные семнадцать лет у меня все уже это было?

И дорога в неведомый мир. И первый успех. И слава. И первое разочарование. И первая любовь. И даже вторая.

Если я — вот в эти мои неполные семнадцать лет — знаю, что все, чем могла побаловать меня судьба, уже не впереди, в позади…

Моя яблоня была вся в белых цветах а каждый цветок

Когда дереву пятьдесят лет, то человеку, считай, что уже сто за это время минуло. Такова природа вещей, как сказал когда-то старик Лукреций…

Вот люди увели с яблони ее веселых румяных ребятишек и дерево стало унылым и дряхлым…

Я давно приметил, что яблоневое дерево, расстающееся с яблоками, старается сокрыть хоть одного своего детенышка, спасти его от жадных человечьих рук. Прячет дерево своего последыша, помогают ему все сучья, ветки, листья… Ловко прячут, сразу ни за что не найдешь!

Долго висело последнее яблочко на моей яблоне. Где оно было спрятано, знали лишь яблоня и я. Все смотрел я на дерево и ждал того часа, когда яблочко заклюет свиристель или украдет сойка…

И вот однажды пришел в сад сторож. Долго и хитро разглядывал он каждое дерево, особенно мою старую яблоню. Тряс сучья, работал пронырливо и настойчиво. Знал, что есть у яблони свой завет… Глядел, глядел и все-таки высмотрел, нашел то, что искал. А яблочко-то уже было не простое:

Схватил сторож торопливо яблоко и исчез за углом.

— Эй, стой, куда ты? — крикнул я ему вдогонку.

Он повернул назад, подошел к моему окну и усмехнулся весело:

— Здравствуйте, а я яблочко нашел!

— Вижу, вижу… Приятного тебе аппетита, — ответил я и отвернулся.

За окном моей хижины стоит старая бедная яблоня. Она совсем голая. Голо и пусто все вокруг. Голо, пусто и в сердце моем. Так бывает всегда поздней осенью, когда приближается первоснежье.

Когда Пушкин прибыл в Михайловское, первыми встретили его цветы! Они ведь в Михайловском всюду — в лесах, полях, парках, садах! И всюду они разные, разные во всякое время года. Зимой дома, на подоконниках, они ведь не просто цветы, по и цветочные часы, цветочный градусник, барограф, санитар и лекарь. Один ванька мокрый чего стоит. О, как он пышно цветет, как любит ласковые слова, тишину, уединение. Но вот приходит весна, и вся земля покрывается цветами, как ковром, — земля становится голубой, как небо, белой, как платье невесты, розовой, как золотой солнечный луч, — это цветут подснежник, перелесок, фиалка, петуния. А вот и лето — с его розами, шиповником. Какое разнообразие повсюду! Это только на древней Михайловской земле растет такой шиповник — густой, сплошь в бутонах, как люстра в горящих свечах в древнем храме. Его вырастил пятьсот лет тому назад какой-то «местный Мичурин». Никто не пройдет мимо такого пышного благоухающего куста, чтобы не полюбоваться, не насладиться его запахом. А местный клен-малина — цветок, который совсем недавно был зарегистрирован ботаником В. Миняевым в цветочном словаре СССР. Он густой, широколистный. На каждом соцветии десятки бутонов. Они зацветают в конце мая и цветут до сентября. В их гуще живут здешние дрозды и другая разная пичуга.

Читайте также: Из чего состоит венчик цветка у крестоцветных

В поэтическом словаре Пушкина часто звучат «цветочные» слова: роза, резеда, ландыш, акация, анис, лилия, мак, шиповник, амарант, василек, ревень, хмель, гвоздика, боярышник, чебрец, незабудки…

Среди цветов были и есть очень древние, такие, например, как багульник. Цветы привозили, сеяли и сажали из многих мест «в разны годы» разные люди. Сажал прадед Пушкина Ибрагим Ганнибал, привозивший их из Питера и Прибалтики, сажали дед и бабка поэта, родители Пушкина, друзья из Тригорского. Летом в Михайловском был цветочный рай. Но пот приходила осень, а с нею и «цветы последние», воспетые Пушкиным.

Случалось ли вам бродить в Михайловском в сентябре по осеннему парку и усадьбе, когда отлетают бурые, золотые, багряные листья, когда все словно ржавеет, и наливаются плоды шиповника, и, словно последний подарок уходящего года, природа подносит нашему взору букеты голубых, красных, розовых цветов с золотыми серединками. В них есть что-то, не позволяющее нам пройти мимо. У каждого человека они вызывают в душе что-то свое.

Стихотворение «Цветок засохший, безуханный…» было написано Пушкиным осенью. Это пора прощания с живыми цветами, которые не подвластны ни снегу, ни морозу, ибо они вошли в книгу, гербарий, альбом, чтобы пробуждать в человеке мечты и сладкие раздумья о былом в тихие зимние вечера у камелька.

Цветы Михайловского впитали в себя голубизну здешнего неба, Сороти, зелень его лесов, деревьев и трав и все цвета небесной радуги, осенявшей эту землю испокон веков. Так было при Пушкине, так оно и сейчас.

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Мальчики

НАСТРОЙКИ.